Частым собеседником Мостовского был странный,
неопределенного возраста человек – Иконников-Морж. Спал он на худшем
месте во всем бараке – у входной двери, где его обдавало холодным
сквозняком и где одно время стоял огромный ушастый чан с гремящей
крышкой – параша.
Русские заключенные называли Иконникова
«старик-парашютист», считали его юродивым и относились к нему с
брезгливой жалостью. Он обладал невероятной выносливостью, той, которая
отличает лишь безумцев и идиотов. Он никогда не простужался, хотя,
ложась спать, не снимал с себя промокшей под осенним дождем одежды.
Казалось, что таким звонким и ясным голосом может действительно говорить
лишь безумный.
сказал Иконников, – ведь я был толстовцем.
– Видите ли, – сказал Иконников, – я убежден, что гонения, которые
большевики проводили после революции против церкви, были полезны для
христианской идеи, ведь церковь пришла в жалкое состояние перед
революцией
Иконников. – Ведь для вас цель ваша оправдывает средства, а средства ваши безжалостны.
Иконников, стоя в позе военного, принявшего положение «смирно», сказал:
– Не смейтесь надо мной! – горестный голос его
прозвучал трагично. – Я не ради шуток подошел к вам.
Пятнадцатого
сентября прошлого года я видел казнь двадцати тысяч евреев – женщин,
детей и стариков. В этот день я понял, что Бог не мог допустить
подобное, и мне стало очевидно, что его нет. В сегодняшнем мраке я вижу
вашу силу, она борется со страшным злом…
Иконников работал на плантаже, в болотистой части
прилагерных земель, где прокладывалась система огромных бетонированных
труб для отвода реки и грязных ручейков, заболачивающих низменность.
Рабочих на этом участке называли «Moorsoldaten», обычно сюда попадали
люди, пользовавшиеся нерасположением начальства.
Руки Иконникова были маленькие, с тонкими пальцами, с детскими ногтями. Он возвращался с работы замазанный глиной, мокрыйЛоб у него был какой-то удивительный, – не очень большой, выпуклый, светлый, такой светлый, точно существовал отдельно от грязных ушей и рук с обломанными ногтями, темно-коричневой шеи.
Предки Иконникова со времен Петра Великого были из
рода в род священниками. Лишь последнее поколение Иконниковых пошло
другой дорогой, – все братья Иконникова по желанию отца получили
светское образование.
Иконников учился в Петербургском технологическом
институте, но увлекся толстовством, ушел с последнего курса и отправился
на север Пермской губернии народным учителем. Он прожил в деревне около
восьми лет, а затем перебрался на юг, в Одессу, поступил на грузовой
пароход слесарем в машинное отделение, побывал в Индии, в Японии, жил в
Сиднее. После революции он вернулся в Россию, вступил в крестьянскую
земледельческую коммуну. Эта была его давняя мечта, он верил, что
сельскохозяйственный коммунистический труд приведет к Царству Божьему на
земле.
Во время всеобщей коллективизации он увидел
эшелоны, набитые семьями раскулаченных. Он видел, как падали в снег
изможденные люди и уже не вставали. Он видел «закрытые», вымершие
деревни с заколоченными окнами и дверями. Он видел арестованную
крестьянку, оборванную женщину с жилистой шеей, с трудовыми, темными
руками, на которую с ужасом смотрели конвоиры: она съела, обезумев от
голода, своих двоих детей.
В эту пору он, не покидая коммуны, стал проповедовать Евангелие, молить
Бога о спасении гибнущих. Кончилось дело тем, что его посадили, но
оказалось, что бедствия тридцатых годов помутили его разум. После года
принудительного лечения в тюремной психиатрической больнице он вышел на
волю и поселился в Белоруссии у старшего брата, профессора-биолога,
устроился с его помощью на работу в технической библиотеке.
Когда началась война и немцы захватили Белоруссию, Иконников увидел муки
военнопленных, казни евреев в городах и местечках Белоруссии. Он вновь
впал в какое-то истерическое состояние и стал умолять знакомых и
незнакомых людей прятать евреев, сам пытался спасать еврейских детей и
женщин. На него вскоре донесли, и, каким-то чудом избегнув виселицы, он
попал в лагерь.
он утверждал нелепые и комичные категории надклассовой морали.
Там, где есть насилие, – объяснял Иконников Мостовскому, – царит горе и
льется кровь. Я видел великие страдания крестьянства, а коллективизация
шла во имя добра. Я не верю в добро, я верю в доброту.
Комментариев нет:
Отправить комментарий