2
Михаил Сидорович Мостовской
До войны, живя в Ленинграде, ему нечасто приходилось говорить с иностранцами. Ему теперь вспомнились годы лондонской и швейцарской эмиграции, там, в товариществе революционеров, говорили, спорили, пели на многих языках Европы.
3
Мостовского, Агриппину Петровну, военного врача
Левинтон и водителя Семенова после того, как они были задержаны немцами
августовской ночью на окраине Сталинграда, доставили в штаб пехотной
дивизии.
– Сказать, доброе? А что есть добро?
Слова эти вдруг перенесли Михаила Сидоровича в пору
детства, когда приезжавший из семинарии старший брат заводил с отцом
спор о богословских предметах.
Десятки лет прошли с поры, когда Михаил Сидорович впервые сидел в царской тюрьме, – даже век был тогда другой – девятнадцатый.
вызывало его протест и несогласие, – и единовластие Сталина в партии, и кровавые процессы оппозиции, и недостаточное уважение к старой партийной гвардии.
Он мучительно переживал казнь Бухарина, которого хорошо знал и очень любил.
Но он знал, что, противопоставив себя партии в любом из этих вопросов, он, помимо своей воли, окажется противопоставлен ленинскому делу, которому отдал жизнь.
Иногда его мучили сомнения, – может быть, по слабости, по трусости молчит он и не выступает против того, с чем не согласен.
Ведь многое в довоенной жизни было ужасно!
Он часто вспоминал покойного Луначарского, – как хотелось ему вновь увидеть его, с Анатолием Васильевичем так легко было говорить, так быстро, с полуслова, понимали они друг друга.
Десятки лет прошли с поры, когда Михаил Сидорович впервые сидел в царской тюрьме, – даже век был тогда другой – девятнадцатый.
вызывало его протест и несогласие, – и единовластие Сталина в партии, и кровавые процессы оппозиции, и недостаточное уважение к старой партийной гвардии.
Он мучительно переживал казнь Бухарина, которого хорошо знал и очень любил.
Но он знал, что, противопоставив себя партии в любом из этих вопросов, он, помимо своей воли, окажется противопоставлен ленинскому делу, которому отдал жизнь.
Иногда его мучили сомнения, – может быть, по слабости, по трусости молчит он и не выступает против того, с чем не согласен.
Ведь многое в довоенной жизни было ужасно!
Он часто вспоминал покойного Луначарского, – как хотелось ему вновь увидеть его, с Анатолием Васильевичем так легко было говорить, так быстро, с полуслова, понимали они друг друга.
Теперь, в страшном немецком лагере, он чувствовал
себя уверенным и крепким.
Лишь одно томящее ощущение не оставляло его.
Он и в лагере не мог вернуть молодого, ясного и круглого чувства: свой
среди своих, чужой среди чужих.
Тут дело было не в том, что
однажды английский
офицер спросил его, не мешало ли ему заниматься философской наукой то,
что в России запрещено высказывать антимарксистские взгляды.
Комментариев нет:
Отправить комментарий